Сумку помочь собрать? - ухмыляюсь привычно, щурюсь слегка, потому как влитое залпом вино медленно, но верно начинает действовать, а в этом помещении - если можно так выразиться - довольно мрачно, чтобы безболезненно видеть самые незначительные детали. Лицо Хансен, к слову, вижу хорошо - оно все такое же флегматичное - привычно даже - наводящее на мысль, что девчонка без долгих колебаний попрется в город ради блядской пачки сигарет, потому что почему бы и да? Я уверен в ней на сто процентов, но еще больше я уверен в том, что нихуя подобного у нее не получится, потому что не позволю. Тут, по идее, должно взыграть чувство долга, ведь не только Беннингтону на плечи свалилась тяжелая ноша в виде целого лагеря, но и отчасти на мои плечи тоже - и в каком я вообще состоянии был, когда на все это подписывался? - потому за каждого, кто здесь шараебится, мне какую-никакую, но ответственность нести приходится. В принципе, пытаюсь это делать, но сами знаете же, что из меня так себе серьезный человек получается, потому в большинстве случаев мне похуй как на отдельно взятых личностей, так и на всех разом, а чувство долга спит крепким, беспробудным сном и просыпается в самых редких и из ряда вон выходящих случаях. Сейчас, к слову, оно тоже спит, но в желании привязать девчонку к стулу и никуда за пределы лагеря не отпускать кроется отнюдь не это навязанное чувство ответственности, а банальное беспокойство.

Знаю, что ей похуй. Знаю, что ради одной единственной пачки Хансен может отправиться в самый эпицентр дерьма, заполонившего сейчас целый город. Знаю, что если не найдется зажигалки, то для того, чтобы подкурить сигарету, она попрется в саму преисподнюю. Знаю, но все равно никуда, блять, не пущу.

До сих пор странно, что я на все, что касается девчонки, реагирую подобным образом, хотя должно быть в равной степени похуй. И немного страшно, потому что не представляю даже, что надо сделать и как с этим надо бороться. Впрочем, надо ли?

- Ладнобля, ладно. - поднимаю руки в понятном для обоих жесте, но одну тут же увожу в сторону и чешу взлохмаченный затылок. Волосы во все стороны торчат, как будто током ебнуло, потому заботливо провожу по ним ладонью, приглаживаю, а сам делаю несколько шагов вперед, перехватываю из рук Хансен бутылку, а затем валюсь на стоящий рядом с бочкой ящик. Он скрипит, трещит даже, кажется, но стоически терпит мой немалый вес. Я же делаю несколько глотков, утыкаюсь затылком в твердую стену и добавляю:

- Будут тебе сигареты.

Мы сидим какое-то время в тишине: Тея смотрит перед собой, выглядит так, словно ушла в себя и не вернулась; я покручиваю в руках бутылку, облизываю нижнюю губу, на которой осталось непонятное послевкусие, и думаю о том, что сейчас не отказался бы от стакана какого-нибудь дорогостоящего виски и сочного стейка. Мечтать, собственно, не вредно, но лучше не надо, потому что желудок тут же начинает подавать признаки жизни, скручивается и словно в тугой узел стягивается. Делаю еще несколько глотков, дабы усмирить разбушевавшиеся внутренности, а взгляд увожу в сторону, потому что Тея приходит в себя и задает вопрос, ответ на который знаю не только я, но и каждый, кто обитает в этом лагере.

- Рано или поздно Кестлер придет за всеми нами. Это всего лишь вопрос времени. - жму плечами и говорю так же спокойно, ровно. Возвращаю бутылку в девичьи руки, а рукавом куртки провожу по подбородку, на который умудрился пролить немного вина. - Но тебе, как элементалисту в принципе - неважно, единственного или нет - в этом плане сложнее, согласен.

Я умею складно пиздеть для того, чтобы добиться какой бы то ни было цели; я умею красиво говорить, но отнюдь не умею вселять в людей искреннюю веру в то, что все будет хорошо, хотя вокруг творится полный пиздец.

И я не вижу смысла говорить Хансен, что все будет хорошо, тешить ее бесполезными надеждами, петь песни, что, мол, мы в любом случае ее защитим, потому что оба прекрасно знаем - нихуя не выйдет. Опять же, это всего лишь вопрос времени - кого из нас убьют раньше. Не особо оптимистично, но зато правдиво. Нас слишком мало, чтобы дать достойный отпор Кестлеру, у нас недостаточно ресурсов, в то время как у Легиона их в избытке - точно так же, как и сторонников. У нас нет ни единого шанса на победу, потому остается лишь скрываться, постоянно передвигаться с места на место, и молиться блядским богам, чтобы следующий день не оказался последним.

Это понимает каждый, кто живет в лагере - и меня, если честно, до сих пор поражает, что люди принимают это и продолжают бороться.

- Но это не значит, что "мы все равно все сдохнем, поэтому пойду на амбразуру бросаться ради ебучей сигареты". - фыркаю, грозно свожу брови к переносице, а затем голову в сторону Теи поворачиваю. - Сдохнем мы в любом случае. Все, без исключения, - кроме, сука, Кестлера, который давно должен был кони двинуть. - потому что так устроена жизнь. - оп, и философские мысли подъехали. Я же встаю, забираю у Хансен бутылку, которую наполняю в ближайшей бочке, после чего возвращаюсь, но не на свое место. Встаю перед девчонкой, упершись низом живота в ее колени. - Но ты, блять, сиди и не рыпайся, поняла меня? - бутылка переезжает в ее руки, в то время как мои упираются в бочку по обе стороны от Теи. - Потому что если я узнаю, что ты рыпаешься и собираешься в город, - нависаю слегка и говорю это тихо, но поразительно четко, учитывая количество выпитого. - то убью тебя собственноручно.

А вино, пожалуй, все таки действует.

та хцаоищту

И ведь действительно, почему я так расслаблена и спокойна, когда вокруг грозится разразиться настоящая буря, а небо за окном - и без того серое, тяжелое и угнетающее - затягивается грозными иссиня-черными тучами, погружая целый город в мрачную и промозглую пучину. Еще немного, совсем чуть-чуть - и по крышам и окнам начнет барабанить безжалостный дождь.

Но отнюдь не резко меняющиеся погодные условия волнуют меня, потому что куда важнее тот факт, что я - с виду расслабленная и спокойная, отчасти беззаботная даже, на самом деле таковой сейчас не являюсь. Более того, таковой я не являюсь с того самого момента, как блядский тест показал две полоски.

Настроение парня кардинально меняется, стоит Санни скрыться на втором этаже - и ничего удивительного в этом нет. Я прекрасно понимаю состояние Джона, но вместе с тем прислушиваюсь и к собственным ощущениям, которые острыми когтями скребут нутро в попытках вырваться на свободу. Они - ощущения, то есть - отчаянно пытаются разорвать в клочья натянутую маску спокойствия, пытаются пробиться сквозь толстую стену для того, чтобы показать истинные эмоции, которые мне доводится испытывать на протяжении четырех лет. Они не оставляют попыток, но из раза в раз натыкаются на одно и то же препятствие, которое я собственноручно, но не без помощи Анубиса, выстроила, потому что наивно считала, что так будет проще и легче.

Легче не было тогда. Легче не стало и сейчас, когда все наконец-таки встало на свои места, но желанного результата добиться так и не удалось. Усложняет ситуацию и Джон, который смотрит на меня, как на врага народа, который рычит и огрызается. Который винит меня и, видимо, не понимает даже, что тяжести груза, покоящегося на моих плечах, хватает и без его обвинений.

Он делает шаг в мою сторону, а я, в свою очередь, даже не думаю отшатываться назад. Смотрю на него, неотрывно смотрю в глаза, словно пытаясь что-то в них отыскать, но не вижу ничего. Он задает логичные вопросы, он говорит правильные вещи, вот только я понятия не имею, что следует говорить в ответ, какие следует искать оправдания, и стоил ли вообще это делать. Четыре года назад я бы, наверное, устроила неплохое выяснение отношений, потому что в любом дерьме, как известно, виноваты обе стороны: кто-то сделал что-то неправильно, а кто-то не сделал ровным счетом ничего, потому и совершил ошибку. Сейчас у меня нет никакого желания ругаться, нет желания выяснять отношения, но зато есть желание наконец-таки поставить точку во всей этой ситуации. Или, быть может, это будет вовсе и не точка?

Джон замолкает, но все так же продолжает на меня смотреть. Я перестаю усмехаться, увожу взгляд в сторону, тру переносицу указательным и большим пальцами, а потом на сдавленном выдохе подаюсь вперед, обхожу парня и грузно валюсь на диван, скрыв лицо собственными ладонями лишь на секунду. Все происходит в сопровождении гробового молчания. Кестлер, видимо, уже сказал все, что хотел; я ничего не отвечаю лишь потому, что не могу отыскать подходящие слова.

- Ты помнишь, что было тогда - в Каире? - вдруг нарушаю тишину, отнимаю ладони от лица и исподлобья смотрю на парня. Он, явно не ожидавший подобного вопроса, теряется и задумчиво хмурит брови, а я продолжаю, не позволяя ему ответить - да и не нужно, в общем-то, потому что это не так важно. То, что случилось в Египте - всего лишь короткий отрезок жизни, благодаря которому наши пути пересеклись, просто исход для каждого оказался абсолютно разным: у Джона не было поводов для того, чтобы этот момент помнить, а у меня оказался один единственный повод для того, чтобы никогда этот момент не забыть. Повод, который сейчас топчется на втором этаже.

- Нам было хорошо. - осекаюсь, но тут же добавляю: - Ну, по крайней мере мне точно было хорошо. Потом ты вернулся в Грецию - и все было нормально, пока я не узнала о том, что беременна. - откидываюсь назад, упираюсь лопатками в спинку дивана, а руки скрещиваю на груди. - Хочешь знать, почему я не сказала тебе сразу? Испугалась. Мы не клялись друг другу в вечной любви. Мы в принципе не клялись друг другу в любви, а просто хорошо провели время и разбежались, потому что у тебя была своя жизнь, а у меня - своя. Но потом появился ребенок, а вместе с ним и страх, что расскажи я тебе все - и в итоге получила бы одно большое ничего. Мы не общались с того момента, как ты уехал, а сделать определенные выводы оказалось не так уж и сложно. Прости, но полагаться на иллюзорное "я скажу про ребенка и он сразу меня полюбит" не особо хотелось. Привязывать тебя к себе ребенком, как я и говорила - тоже. - откуда-то со стороны второго этажа послышалась возня, но детских шагов не последовало, а это значит, что Санни отвлеклась и снова занялась своими делами, забыв о том, что собиралась показать очередное платье. С ней такое бывает и со стороны выглядит, честно говоря, забавно. Впрочем, сейчас это только на руку, ведь добавилось лишних минут пятнадцать на то, чтобы поговорить.

- Я не знаю, зачем именно приехала в Грецию. Я не рассчитывала на то, что встречу здесь тебя. И, прости, - кажется, я слишком часто стала извиняться перед Джоном, пусть и поводов оказалось достаточно. - но я бы и через десяток лет не рассказала тебе о Санни, если бы не эти обстоятельства. - опускаю голову, поджимаю губы, на парня больше не смотрю. Не потому, что не хочу, а потому, что боюсь. Боюсь увидеть все то же осуждение, но больше всего боюсь увидеть ненависть, которая вполне имеет место быть.

- У тебя все еще своя жизнь, а у меня нет ни единого повода думать о том, что нам с Санни есть в ней место. Но в любом случае, раз уж все сложилось так, как сложилось, и ты все знаешь, то найди место хотя бы для дочери.

А вот, собственно, и она.

ссссс

Место действия: где-то в пределах города;
Время действия: 5 ноября 2013 года;
Время суток: около восьми часов вечера;
О сюжете:

Участники: Анубис Сотирис, Тея Хансен;
Место действия: лес неподалеку от заветной рощи;
Время действия: 2 ноября 2013 года;
Время суток: полночь;
Погодные условия: ясная звездная ночь, прохладно;
О сюжете: одной рукой в ладоши не хлопают.

Ладонью грубой, горячей и властной он касается шеи со стороны затылка, надавливает, заставляя подняться и отдалиться, и Кэтти покорно выпрямляется. Заглянув в глаза напротив, она подается ближе и начинает ласковый поцелуй, аккуратно, но настойчиво заводит обе руки за сильную шею, касается пальцами лопаток и прижимается грудью к груди. С ним хорошо, с ним тепло, с ним уютно. Странно, что именно Цербер вызывает все эти чувства, ведь он неотесанный неандерталец,  невоспитанный хам и грубиян, каких свет не видывал, вечно раздражающий людей – и Скарлетт тоже – этой своей паскудной ухмылочкой. Он являет собой все те качества, которые Скарлетт искренне презирает и ненавидит, так что неудивительно вовсе, что после первой встречи она пыталась его убить. И после второй. И после третьей тоже. А потом что-то звучно щелкнуло, как будто лампочка над головой загорелась, и Кэтти пришла к решению, что если убить его невозможно – живучий, гад! – то необходимо посадить на короткий поводок. Одна ночь сменялась другой, и Цербер продолжал продавливать диван в гостиной комнате просторного дома Скарлетт. Она сама не заметила – он, наверное, тоже – как гостиная комната сменилась спальней, а диван – кроватью. Это произошло само собой, как весна сменяется летом, а лето – осенью. Просто однажды открываешь глаза, оглядываешься по сторонам и видишь, что деревья уже не зеленые, а оранжевые и красные, золотистые, и под ногами шелестит опавшая листва. Так и Скарлетт однажды обнаружила, что без Цербера можно, конечно, но уже не хочется. С ним лучше. С ним приятнее. С ним надежнее даже, хотя, кто бы мог подумать.

Они, наверное, прекрасно дополняют друг друга: Скарлетт, у которой все должно быть в идеальном порядке, начиная от тарелок в кухне и заканчивая собственными мыслями, и Цербер, до сих пор не научившийся выбрасывать пустые банки из-под пива в мусорное ведро. Они дополняют друг друга не только привычками, но и характерами, темпераментами, ведь там, где обязательно спасует Скарлетт, все сделает Цербер – и наоборот. Несмотря на многочисленные различия, они похожи: у обоих за плечами гнездится прошлое такое, про которое лучше никогда не вспоминать, а шкафы набиты скелетами тех, кого придушили собственными руками. Цербер – убийца, Скарлетт – воровка, они оба далеко не примеры для подражания. Скарлетт убивала, Цербер убивал тем более, но не это важно, а то, что к убийствам они относятся примерно так же, как к безмятежным утренним прогулкам. Руки, по локоть омытые кровью – порой невинной, объединяют сильнее, чем клятвы в вечной любви, обручальные кольца и пышные свадьбы. Он спокойно смотрел, когда она беспощадно сворачивала шею схваченному повстанцу; она с нескрываемой гордостью наблюдала, когда он спускал курок и простреливал голову пойманному шпиону. Наверное, это неправильно, но судьи кто?

Он убьет, если потребуется, и она сделает то же самое. Это будоражит. Это возбуждает, и Скарлетт легко прикусывает его нижнюю губу, впиваясь ногтями в спину. Цербер рычит в ответ, а потом разворачивает Скарлетт и упирается ладонью в женскую поясницу, заставляя прогнуться. Львица покорно подчиняется – она ложится грудью на кровать и выгибается в спине, поднимает бедра, чувствуя возбужденный член между упругими ягодицами. Носитель приближается, и у Кэтти перехватывает дыхание. Ей нравится чувство, словно все происходит впервые. Он входит в нее непривычно медленно, и Кэтти поворачивает голову, вжимаясь щекой в смятые простыни. С приоткрытых губ срываются выдохи и стоны, когда Цербер начинает двигаться в ней. Он целует обнаженные плечи, царапает щетиной нежную шею, путается влажными губами в рассыпанных по спине и по простыням волосах, даря неповторимое удовольствие. Он ускоряется, и Львица вытягивает руку, нащупывает ладонью его ладонь и накрывает ее, сжимает, продолжая громко стонать. Находиться под ним, выстанывать любимое имя, тихо просить еще – все это так непривычно и так… сладко. Несколько грубых, резких, властных толчков, и Кэтти выгибается в пояснице сильнее, стягивая пальцами белую простынь. Она вжимается щекой в кровать и прикрывает глаза, чувствуя на собственных ягодицах его сильные руки. Он продолжает двигаться, но совсем скоро кончает следом, а потом привычно валится на кровать. Скарлетт от старых привычек отказываться тоже не собирается, поэтому с ленивой грациозностью забирается на Цербера верхом, ложится, кладя голову на безмятежно вздымающуюся грудь. Мягкие каштановые волосы рассыпаются по его плечам. Так хорошо сейчас. Кэтти спокойно прикрывает глаза и праздными пальцами вырисовывает узоры на его руках, на ключицах и на груди. Иногда она касается горячей кожи губами, оставляя невесомые поцелуи.

Не было бы счастья, да несчастье помогло.